«Синатра» на его вкус звучало чересчур по-итальянски. Фрэн ки должен бьи стать Сатином. Сатин с шелковистым голосом. Глаза юного дарования подерну лись льдом: «Хочешь певца, бери и его имя». Повернулся и ушел.
Потом Синатра скажет: «Если бы я тогда его послушался, то сейчас пел бы где-нибудь на круизном лайнере».
Гарри припустил вслед за Фрэнком. И Синатра, а никакой не Сатин, присоединился к Гарри Джеймсу и его оркестру. «После первого же выступления на скачках в Балтиморе из зала понеслись восторженные крики, а потом девчонки повалили за кулисы. Их было примерно двадцать, не много, но главное, что все они были совершенно настоящими, не какими-нибудь подсадными утками, все по-честному.
«И Синатра, и Джеймс явно опережали время. Джеймс играл страстно и жестко — стиль этот приводил в восторг критиков, но не всегда был уместен в кантри-клубах или на собраниях землячеств. Люди приходили туда вовсе не для того, чтобы слушать, они приходили, чтобы танцевать медленные танцы, тесно прижавшись друг к другу, а потом идти домой и там заделывать детишек, которые, в свою очередь, подрастут и тоже пойдут в клубы, чтобы танцевать, тесно прижавшись, медленные танцы. Среди сладкоголосых баритонов того времени с Бингом Кросби во главе Синатра казался необычайно страстным артистом, да и Гарри Джеймс был страстен на свой лад. Любитель джаза, марихуаны и алкоголя, тем летом он потерял все, чем владел: имущество ушло в уплату издержек после автомобильной аварии, в которой он был виноват.
Джеймсу случалось заработать за вечер триста пятьдесят долларов, но они обращались в ничто, как только начинали делиться на семнадцать музыкантов, которых надо было кормить, одевать, селить в отель и перевозить с места на место. В сентябре 1939-го пришли хорошие новости: крупнейшее агентство предложило им большой концерт в танцевальном зале «Паломар». Следующей ночью зал сгорел дотла.
Тогда оркестру подкинули другой ангажемент — обеденный и танцевальный зал в Беверли-Хиллз под странным названием «У Виктора Гюго». Ресторан оказался крошечной комнаткой с канарейками в клетках в качестве декора. Мощный звук Гарри Джеймса управляющие сперва пытались заглушить тяжелыми занавесами вокруг оркестровой площадки, а потом сдались и в открытую потребовали запихать в пасть духовым инструментам носовые платки. Публика проголосовала против певцов ногами: Синатра с парнями выступали в полупустом зале. В середине исполнения All or Nothing at All владелец заведения выскочил в центр и, воздев руки, закричал: «Стойте! Хватит! Довольно!»
Синатра погружался в отчаяние. Музыканты питались хотдо-гами с колой да сладкими плитками, флиртовали в надежде на пропитание с местными девушками. Пока весь оркестр перебрасывался в карты, обменивался грубыми анекдотами или просто спал, Синатра сидел в одиночестве на заднем сиденье автобуса, накрыв голову пиджаком. В голове его была одна мысль: в Чикаго будет выступать Томми Дорси.
Двое очень непохожих людей начали сближаться в осторожном танце: менуэт взаимного недоверия, присматривания, первых обид. Фрэнк много раз слышал поющего Джека Леонарда с оркестром и столько же раз воображал себя на его месте. Он бьи уверен, что затмит предшественника.
Дорси обещал платить те же семьдесят пять долларов в неделю, но обнадежил: «К разговору о финансах мы еще вернемся». Через месяц Синатра присоединился к оркестру Дорси. С ним бьии его старый приятель Хэнк Саникола, аккомпаниатор, и Ник Севано, ответственный за наряды Фрэнка и его утренний кофе. Как начинающий певец мог позволить себе сразу двух помощников? Христос тоже не платил апостолам.
В оркестре не то чтобы обрадовались новичку. Особенно ветераны. Они встретили Синатру суровым молчанием. В первую же свою поездку с оркестром Синатра обнаружил, что только одно место пустует: то, что рядом с барабанщиком Бадди Ричем. Фрэнку было двадцать четыре, Бадди — двадцать два, и, разговорившись, юноши пришли к выводу, что у них много общего. Еще через несколько дней Бадди сообщил, что ему нравится пение Фрэнка. А позже признался, что отворачивается, скрывая слезы, когда слышит поющего Синатру. Поначалу эта дружба выглядела эталонной. Конец ей пришел очень скоро — в тот момент, когда Синатра принялся стричь ногти на ногах посреди комнаты в два часа ночи. Что вы хотите? Он был единственным ребенком в семье. Не способным делить с кем-либо еще комнату, внимание, любовь. Ночной педикюр, впрочем, был только предлогом. Реальная причина была в том, что они не поделили внимание Дорси — оба хотели быть «молодой звездой».
Поначалу Синатра старался научиться у Дорси всему, чему только тот мог научить. Как в музыкальном плане, так и в чисто человеческом. Его прямая осанка, идеальные костюмы (знаменитое фото: Томми в бермудах, при пиджаке и галстуке), его микрофоны, его взгляды на женщин. Даже запои Дорси казались исполненными шарма. Синатра копировал кумира во всем: брызгался тем же одеколоном и пользовался той же зубной пастой. Но самыми важными уроками были, конечно, музыкальные. Контроль за дыханием, прежде всего. Синатра наблюдал за Томми со спины, когда тот играл на тромбоне. «Я не сводил глаз с его спины, с его пиджака, наблюдая, как он раздувает бока, как дышит, — вспоминал Синатра. — И готов был поклясться, что не замечаю ни малейшего движения под этим пиджаком. Я задавался вопросом: да каким же местом он в таком случае дышит? Ушами, что ли?»
Не ушами, конечно, но Дорси и в самом деле был мастером дыхания. Природа одарила его необходимой анатомией, а он отшлифовал данные до блеска. Главный трюк заключался в том, чтобы набрать воздуха чуть больше, чем надо, и подавать в сопло инструмента, ловко орудуя уголками рта. Легко сказать, да нелегко сделать: никто не мог повторить за Дорси его знаменитые легато, выдуваемые одной фразой без малейшей запинки.
Синатра быстро сообразил, сколь многому он может здесь научиться. Но копировать дыхательную технику Дорси бьио в разы труднее, чем купить себе такой же одеколон и зубную пасту. Синатра слышал, как другие певцы добирают дыхание посреди фразы — и теряют звук. Они были своего рода поющими машинками — озабоченными извлечением правильных нот из своих голосовых связок, горла, трахей, легких. Не всегда можно бьио поручиться, что они понимают слова, которые выпевают. А уж тем более — что вкладывают в них свой, сокровенный смысл.
Синатра решил, что самый правильный способ заставить девушек внимать — не просто петь, а рассказывать нечто. Скажем, любовную историю, звучащую с абсолютной жизненной достоверностью.
Историю успеха Синатры тоже никто не рассказал лучше, чем он сам. Одна из наиболее увлекательных глав посвящена тому, как он развил свое дыхание до уровня, превышающего возможности Дорси (который, по странной иронии судьбы, скончался от удушья в 1956-м: захлебнулся собственной рвотой во сне). Дорси как-то упомянул, что добился столь впечатляющих результатов, задерживая дыхание под водой, — и Синатра немедленно принялся за дело. Теперь он делил свободное время между бассейном и беговыми упражнениями. Нелегко вообразить себе типичную «сову» и отчаянного гедониста вьщерживающим столь жесткий режим. Но Синатра добился своего. Власть над голосом доставляла ему почти сексуальное удовольствие. «Фрэнк может выдержать такую длинную фразу, что этот подвиг ввергает его самого в нечто вроде эротического пароксизма», — вспоминал один из участников коллектива. Томми Дорси рассмеялся бы в лицо всякому, кто сказал бы ему, что неоперившийся юнец оттеснит оркестр на задний план и откроет великую эру солистов. В Нью-Йорке Синатра отметился первой открытой вспышкой артистической ревности — к певице Конни Хайнс, которая стяжала основное внимание публики. Главное шоу — это он сам. Все должны зарубить это на носу
Им предстояло вместе выступить в огромном Roof Garden. При виде моря зрителей желудок Синатры свело от страха. Ему случалось петь перед большой аудиторией — но одно дело, когда успех зависит от кучки подростков; здесь же были люди взрослые, богатые, искушенные и надменные. Он чувствовал себя бедным родственником, «макаронником» — как и несколько лет назад, когда только начинал.
Но страх уступил место решительности. Оркестр дисциплинирует. А Синатру он дисциплинировал более чем кого-либо. В тот вечер, 21 мая 1940 года, Фрэнк был в ударе. Сливки нью-йоркского общества, джентльмены в вечерних костюмах, дамы в перчатках, золотая молодежь, затаив дыхание, внимали юноше с зализанными сальными волосами — а он заполнял зал своим голосом. В этот вечер родился Синатра.
Двумя днями позже Дорси с группой музыкантов отправились на запись в Рокфеллер-центр и снова попытались победить пьесу, с которой почти провалились месяц назад. Баллада называлась «Я больше никогда не улыбнусь». «Как я могу все исправить?» — лукаво спрашивал певец. И Америка сошла с ума от гениального лукавства. Запись в течение двенадцати недель оставалась на вершине хит-парада. «Я сказал себе: в следующем году я взберусь еще выше, — рассказывал Синатра сорок пять лет спустя. — Я составил себе календарь».
Радиостанции все меньше и меньше хотели оркестр Томми Дорси и больше и больше — Синатру. «Мальчик вырастет в преболыиущую шишку. Если только Томми до этого его не убьет. Томми не по душе, что у него из-под носа уводят шоу», — сказал кто-то. Наконец «Биллборд» назвал Синатру певцом года. Он стал гвоздем программы. Девочки, которые провели детство, играя в сухой пыли Великой депрессии, превратились в девушек в белых школьных носочках и форменных юбках по колено. И когда Синатра заводил одну из своих медленных баллад о том, что его сердце может разорваться в любую секунду, эти девушки чувствовали, что он поет о них самих, что это их сердца готовы разорваться, и они начинали вопить, заглушая музыку: «Фрэээнкииии!»
Когда такое случилось в первый раз, Дорси не поверил своим ушам. Он взмахом руки остановил оркестр и велел завопить в ответ. Отчего девчонки, конечно, еще больше вошли в раж.
В конце августа 1941 года оркестр получил очередной трехнедельный ангажемент в Нью-Йорке. Билеты были распроданы в мгновение ока. В начале шоу оркестр выезжал на сцену на поворотном круге и уезжал по окончании. И вот в конце действа на сцену выскочили две девушки, схватили Синатру за галстук и принялись вопить, что его не отпустят. Томми подскочил, явно веселясь, и помог Фрэнку уехать со всем оркестром. «Томми, дай мне спеть что-то одному», — канючил Фрэнк. Канючил, канючил, канючил, пока тот не ответил: «Хорошо! Только заткнись».
Фрэнк репетировал с пианистом три недели без передышки. Аксель Стурдаль, написавший баллады для первого сольного выхода, был из Норвегии. Трудно было вообразить людей более непохожих, чем Аксель и Фрэнк. Высокий, лысый, словно бы выцветший Стурдаль выглядел записным норвежским рыбаком. Вдобавок носил рыбацкую шляпу и дымил трубкой. Всегда невозмутимый и тихий. Синатра, который обожал давать людям прозвища, немедленно окрестил его Сибелиусом. Фрэнка никто и никогда не мог бы назвать тихим. И тем не менее он бьи идеальным исполнителем для замедленных баллад, выливавшихся из-под пера Стурдаля. Что и доказала запись, сделанная в 1942-м.
Он стал подумывать о том, чтобы покинуть оркестр Дорси. Дерзость, на которую певцы не отваживались в те времена. Единственным исключением стал Кросби, но он лишь подтверждал правило. Решение давалось Фрэнку нелегко. «Фрэнк показывался докторам. Он был в таком нервном состоянии, что не мог есть. Ни одну порцию ему не удалось одолеть до конца. И все жаловался, что ему мерещится скорая смерть».
Семидесятилетний Синатра вспоминал уже с улыбкой: «Все было очень просто. Если бы я не пошел своей дорогой, я остался бы просто еще одним из ужасно хороших певцов. Дорси был вне себя: «Ну и дурак же он! Да, Фрэнк великолепный певец, но без оркестра он никто. Он что, думает, что, оставшись один, сможет выступать по-прежнему хорошо? Да, я расстроен, все-таки Фрэнк был важной частью нашего оркестра».
Дорси чувствовал себя обманутым. Синатра оставался для него мальчиком, которого он научил всему, что знал. Мальчиком, которого он вывел из безвестности к вершине славы. Мальчиком, с которым он играл в карты. И к которому, несмотря на всего десятилетнюю разницу в возрасте, относился как к родному сыну. Теперь мальчик покидал гнездо. Дорси бьи глубоко уязвлен, и эта боль, хорошо скрытая от посторонних глаз, осталась с ним до конца жизни. А Синатра тем временем предвкушал следующую остановку. Columbia Records условилась подписать с ним беспрецедентный сольный контракт.
В последний раз Синатра выступил с оркестром Дорси на радио 3 сентября 1942 года. Дорси, умевший держать марку, объявил: «Он начинает сольную карьеру, и, Фрэнки, я хочу тебе сказать, что каждый в оркестре желает тебе большой удачи».
«Спасибо, Мак, — ответил Синатра, упомянув детское прозвище Дорси. — Я буду очень по вам всем скучать, ребята».
Много лет спустя Дорси рассказывал одному из журналов, как в тот последний вечер Синатра буквально рыдал у него на плече, подавленный неизвестностью, которая простиралась перед ним. Подавленный? Полный страхов и надежд, скорее. Он бьи чудовищно напуган, это правда. Но и окрьиен, ибо верил в свою удачу. Отчасти он все еще оставался маленьким мальчиком, засыпающим в тесной темной спаленке, прислушиваясь, как за стеной его мать болтает и болтает, а отец, ворча, укладывается рядом.
Что же до Сентиментального джентльмена свинга, то Томми Дорси нашел превосходное средство, чтобы гасить пламя своего ирландского гнева: ликер. Может, Синатра и рыдал у него на плече, расставаясь, но когда все уже бьио сделано, Дорси нашел такие слова: «Чтоб тебе в жопу провалиться и не вылезти».
Он, хоть в какой-то момент и провалился, но вьиез. В жизни Синатры будет огромная слава, баснословные деньги, самые красивые женщины — Ава Гарднер и Миа Фэрроу, ставшие его женами, «Оскар», забвение, снова слава и один из главнейших хитов всех времен и народов — New York, New York, записанный им в 1979 году. Последний концерт он даст в возрасте семидесяти восьми лет — но это, конечно, история совсем не про то, что не надо злоупотреблять ликером
Комментариев нет:
Отправить комментарий