Что получится, если скрестить монстра с богом? — Толстой.

Русская православная церковь на­прасно отказалась от реабилита­ции Толстого в дни юбилея. Ни прошения, ни снисхождения! Ви­димо, по канонам церкви, Лев Тол­стой пребывает в аду, обреченный на вечные муки, и извлечь его от­туда невозможно. Видимо, нельзя и перенести его на православный погост. если у кого возн икнет такое желан ие. М не непонятна эта жестокость к писателю и че­рез сто лет после его смерти. Он прославил Россию больше, чем кто бы то ни было. Мне смешно и неловко за нашу православную организацию.

Я испытываю физиологическое удоволь­ствие от чтения Толстого и чем дальше, тем больше. Его слово шире любой философской доктрины и значительнее самого автора, ко­торого оно использует самым безжалостным образом. Возможно, во всей литературе не было такого безыдейного писателя, который выпустил на свободу свое художественное слово, как выпускают на свободу возбужден­ный мужской член, который восхищает сво­ей силой и одновременно пугает многих сво­им бесстыдством. Слово Толстого вырвалось из-под власти писателя и затопило все смыс­лы бытия, оставшись загадкой всамом себе. Пруст считал Толстого всемогущим богом своих произведений, который контролирует их поступки и размышления. Но всматрива­ясь в Толстого, видно, что он — щедрый бог, который тем и велик, что дает через слово свободу выбора своим героям, и они в конечном счете становятся живее живых людей. Первый бал Наташи Ростовой, сцены ска­чек в «Анне Карениной», описание болезни ' и смерти Ивана Ильича наполняют читателя первородным восторгом и ужасом встречи с жизнетворным телом самого существова­ния. Кажется, что Толстой только для того и родился, чтобы низвергнуть законы ли­тературы и посмеяться над ее претензиями называться учебником жизни. Чем больше Толстой хотел учить, чем больше он думал о морали и религии, тем хуже удавалось его проповедничество, тем лучше был его худо­жественный текст. Толстой не любил рассу­ждать о литературе и не сч итал себя профессиональным писателем. Скорее всего, он был просто серийным убийцей литературных канонов. Он был непредсказуемым сканда­листом. ненавидел прогресс в век прогрес­са, восславил свободу женщины, будучи ее противником, любил простого мужика, будучи по крови и повадкам отъявленным барином, оказался отлученным от церкви в бесконечной борьбе за понимание смыс­ла жизни и метафизики. Ленин на редкость точно назвал его «зеркалом русской револю­ции». которая бурлила кровью анархическо­го и циничного бунта. Толстой ненавидел Тургенева за его «демократические ляжки» и краснобайство. Oi 1 хотел стреляться с ним из охотничьего ружья с шести шагов на дуэ­ли, оскорбив отцовские чувства коллеги. Он описывал ужасы войны в своих «Севасто­польских рассказах», но по своему характеру он был сам ужасом войны, пугающим жену, Софью Андреевну.

Андре Жид в очерке о Достоевском писал, что Толстой заслонил величие Достоевского, но со временем гора Достоевского оказалась выше горы Толстого. Это мнение бытовало в течение XX века в модернистских, эстет­ских, религиозных кругах интеллигенции, но в конце концов было высмеяно Набоковым, назвавшим Достоевского писателем для подростков. Да, у Достоевского цели по­ставлены. действие определено. Открывает­ся занавес, и мы видим представление о том. как безбожное сознание творит грех и зло, соответствуя несовершенству человеческой природы. Все идет, как по рельсам, и дости­гает цели: преступление превращается в на­казание. У Толстого же сама Анна Каренина ташитсебя вместе с автором под поезд. Это что: ее наказание, высокая трагедия, судь­ба падшей женщины или, напротив, бред сознания? За ответами нужно идти в поли­цейский участок, а не к автору романа. У До­стоевского жизнь схвачена в обруч мысли. у Толстого мысль постоянно крутится, как граната, которая взорвется и убьет князя Андрея Болконского. Роман Толстого рож­дается из несущественных подробностей дневника, вырастает из светской сплетни, детских впечатлений, семейных легенд. Тол­стой, как садовник, поливает весь этот вздор своей лей кой - вы растает дерево с райскими яблоками. Они вкусные, они ароматные, они сочные, и одно яблоко не похоже на другое.

Толстого взяла на вооружение самая фик­тивная литература на свете: социалистиче­ский реализм, который хотел с помощью имитации толстовской прозы перевернуть мир. Но у Толстого не может быть подра­жателей по определению. Для того чтобы писать по-толстовски, нужно быть неудо­боваримым графом-индивидуалистом. Сам Толстой был недоволен излишним успехом «Войны и мира», «Анны Карениной»: это все равно, говорил он, как хвалить Эдисона зато, что тот хорошо танцевал мазурку. Вот гениальное непонимание самого себя и сво­ей творческой природы. Он к концу жизни принялся бороться со своим талантом, что­бы сказать что-то от себя, философа и мо­ралиста. Он создал теорию ненасильствен­ного сопротиапения, она вдохновила Ганди и обнажила восточные корни русской мыс­ли. Но теперь все это намертво забыто. Зато осталисьего колючее лицо, неуемная боро­да и детское желание найти в лесу «палочку счастья». Его прощальное тайное бегство из Ясной Поляны на глазах всей России кажет­ся верхом безумия. Создается впечатление. что пришел самоубийственный момент са­мому писателю броситься под поезд.

В Советском Союзе Толстого слишком за­хвалили, и он потерялся под праздничными венками. Недавно я был в Ясной Поляне, бродил по его дому-музею, видел простые предметы его обстановки, тихую роскошь графского гнезда. Я вдруг понял, откуда взял­ся роман «Война и мир» - из бесконечного дня усадебной жизни, из чайных церемоний и прогулок на свежем воздухе. Два неуклю­жих милиционера охраняли вход в усадьбу. Я спросил у них. читали ли они Толстого. Они ответили: «Проходили в школе».

Мы всей страной проходим Толстого в школе и забываем навсегда. Его корявые. как корни деревьев, фразы, его точные, как выстрел, наблюдения принадлежат теперь всем и никому.